Статья переведена мною с английского (часть 1 и часть 2) по согласованию с автором.
Татьяна Маркотти Доленга (Tania Marcotty Dolenga) происходит из знаменитого рода дворян Российской империи. Урожденная графиня, она родилась в 1929 году. В свои 88 лет она, находясь в США, поделилась с нами своей историей побега от Октябрьской революции. Будучи ребенком, ей приходилось подстраиваться под страшные события 20 века, что сильно отразилось на ее личности.
17 сентября 2017 года мы праздновали 100-летие Октябрьской революции. Люди тогда думали, что революция даст освобождение рабочему классу, но она также разбила многие семьи, включая и мою: Шишко-Доленга, семью с 900-летней историей, укоренившуюся на Украине.
В 1920 году, за несколько лет до моего рождения, «красные» оккупировали Одессу, один из важнейших городов Российской империи, где проживала моя семья. Четырнадцать человек Шишко-Доленга было убито; мой дедушка, его братья, родственники — все исчезли. Только мой отец Петр выжил.
Он спасся лишь потому, что жил в то время в одном из роскошных домов его семьи в Румынии. Вдали он семьи, он пытался реабилитироваться после страшной травмы головы, полученной во время Первой Мировой войны. По иронии судьбы эта же рана спасла его от большевиков.
Молодые женщины — вдовы, бабушки, прабабушки из нашей семьи — бежали из Одессы с детьми. На лодке они добрались до берегов Севастополя, а оттуда достигли Вены, где некоторые из них и остались.
Моя прапрабабушка по папе и ее дочь бежали в Париж, взяв с собой все, что осталось от их прежнего богатства — ювелирные украшения. Разумеется, эти драгоценности вскоре украли, и женщины оказались совсем без денег. Мыслима ли была такая нищета ранее для людей их достатка? Ранее они жили в роскоши и были богатейшими людьми Одессы, а теперь — в другой стране и без гроша.
В то время в Париж прибыло почти 500 тысяч «белых», бежавших от коммунистов из России. Среди них была еще одна беженка из Одессы, моя мама Лилия Швахгейм. И ее отец Владимир, и старший брат моей мамы были убиты в ходе эвакуации. Сама Лилия Швахгейм, тогда еще 11-летняя девочка, была изнасилована тем убийцей. Эта страшная травма повлияла на всю ее последующую жизнь…
Во Франции Лилия Швахгейм прожила 6 лет. По крещению православная, позже она обратилась в католичество.
Когда Лилии исполнилось 18, она покинула Францию и переехала в город Яссы в Румынии к своей бабушке. Та сделала все возможное, чтобы свести в браке Лилию Швахгейм, тогда еще почти ребенка, и моего будущего отца 36-летнего Петю, который был крайне богат. Несколькими месяцами позже, 19 марта 1929 года, я и появилась на свет.
Увы, это брак не был союзом любви. Мой отец так и не оправился от тяжелой травмы, полученной во время войны, и вскоре после свадьбы в сентябре 1928, он был направлен в психиатрическую лечебницу в связи с посттравматическим стрессовым расстройством. В то время моя мама уже была беременная. Отец же следующие 9 лет провел в больнице. Мы так ни разу и не встретились.
Моя мама развелась с отцом почти сразу после моего рождения. Вскоре она оставила меня со знакомым слугой и сбежала. Отказавшись быть и матерью, и женой, она решила, что сможет заново построить свою жизнь в Париже. С собой у нее был Нансеновский паспорт, что выдавался в период с 1922 по 1945 и позволял не имеющим гражданства людям перемещаться из страны в страну. В то время этот паспорт имели многие знаменитости того времени — Марк Шагал, Роберт Капа, Сергей Рахманинов и Владимир Набоков.
Однако жизнь моей мамы во Франции не была «дворянской». В стране был экономический кризис, и Лилия не могла найти себе работу. Спустя год она решила взять меня обратно. Когда мне было 2 года, я оказалась во Франции, в городе Дюнкерк, где и жила со своей приемной матерью, Jeanne Deroide. Я говорила лишь по-русски и по-румынски, и оказавшись в новом месте, была совершенно сбита с толку, уверенная, что никто никогда меня не поймет!
Ощущая себя беспомощной, я брала с собой маленький чемоданчик, в котором лежала моя бедная резиновая кукла, и убегала из дома прочь, крича — «Поезда, поезда!». Где был тот поезд, что забрал меня из Бухареста в Вену, из Вены в Париж, и оттуда в Дюнкерк? Тогда я часто ходила до угла улицы и возвращалась обратно с пустыми руками, не найдя ничего похожего на поезд поблизости. Тогда же Jeanne Deroide, которая в итоге удочерила меня и которую я по привычке звала тетя Yane, каждый день брала меня посмотреть на океан, чтобы успокоить меня.
Шесть лет я получала образование, не выходя из дома, не общаясь с другими детьми — уроки я получала через письма. Так я стала настоящей француженкой. Маленькая добрая католичка, которая прочла все сказки и все книги Жюль Верна… Герои этих рассказов жили в моем сердце.
В 1937 году экономический кризис закончился. Моя мама Лилия получила работу — корректор детских книг. Хорошая новость для мамы, и большое горе для меня. Лилия стала получать небольшую зарплату, что позволило ей забрать меня к себе обратно. Я должна была покинуть мой теплый очаг, где я выросла, и поселиться в пансионате на юге Парижа. То был замок Quincy-sous-Senart, принадлежащий Hubert Conqueré, барону de Montbrison. Место это было стало пансионатом для русских усилиями его жены Ирины Романовой. Целью моей мамы было «вновь сделать меня русской».
Всего в пансионе нас было 120. Я, приложившая столь много усилия, чтобы стать француженкой, уже давно не говорившая по-русски, давно не православная, очень выделялась среди других детей из семей аристократов. Одетая в потертое платье, я была немедленно отвергнута всеми. С первой же ночи в пансионе я стала страдать недержанием в кровати, и это совсем не помогало мне стать «своей». Женщина, которая следила за порядком, постоянно выставляла меня раздетой перед другими детьми, чтобы наказать меня. Воспоминания об этом этом унижении преследовали меня, пока мне не исполнилось 20 лет.
В 1939 году началась Вторая Мировая война. Тогда же немедленно закрыли и пансионат, по-крайней мере официально. Барон de Montbrison тайно продолжал содержать молодых евреев из Австрии, который после бежали кто в Швейцарию, кто в страну басков через Ронсевальское ущелье, вперед в Португалию либо Америку.
Несмотря на тревоги войны, я была рада покинуть этот ужасный русский пансионат. Вернувшись, я впервые в жизни стала жить вместе со своей мамой в Париже. Тогда мне было десять. Мы делили небольшую кроватку в крошечной комнате на шестом этаже инфекционного отеля на Blomet street, в 15 округе Парижа. Я не приглашала друзей к себе в квартиру, стесняясь ее плачевного состояния и отсутствия игрушек и книг. Мы ели борщ, питаясь в русском центре беженцев, прямо напротив нашего отеля. Каждое утро я отправлялась на метро в русскую высшую школу, находившуюся на 29 Auteuil Boulevard в Boulogne-Billancourt.
Эта школа, основанная в 1920-х годах, играла важную роль в образовании сотен детей русских эмигрантов. И правда, многие из них, особенно поначалу, совсем не могли учиться во французских школах, так как совсем плохо говорили по-французски. После «белых», которые прибыли из России после Октябрьской революции, в 1930-х годах начинают приезжать русско-говорящие евреи из Восточной Европы, спасающиеся от фашизма на их родине. И хотя многие из них и поступали в этот парижский лицей, но это было не более, чем остановка на пути в Америку.
В июне 1940, прямо на наших глазах, немецкая армия вступила в Париж. Спустя несколько недель мы обнаружили маленькую розовую карточку, прибитую к нашей двери. Комендатура предупредила нас, чтобы мы с мамой сели на поезд и отправились работать в Германию, как и три миллиона других «депортированных». Мы были лишь русские беженцы, не было у нас и защиты в лица консульства или других организаций. Нам некуда было обратиться за помощью; никто не мог заступиться за нас.
Мы прибыли во Франкфурт 12 февраля, и маме удалось убедить офицера из комендатуры разрешить мне ходить в школу вместо работы на заводе электрических компонентов — обычной судьбе всех детей депортированных.
Предполагалось, что я поеду в пансионат в Дрезден для юных аристократов, где хорошо знали семью моей мамы. Однако там требовалось бы платить по 200 рейхсмарок в месяц и купить крайне дорогое платье. Не имея денежных средств, моя мама выбрала самое скромное заведение.
В воскресенье, 21 февраля, несколькими днями спустя после нашего прибытия в Германию, мы отправились на поезде из Франкфурта в Вайнхайм. Съев по пути кусок свинины, картофельное пюре и красную капусту, я почувствовала решимость принять новую жизнь, о которой я еще ничего не знала. Что-то совсем новое ждало меня в деревне Хорнбах, что была в 7 километрах от железнодорожной станции Вейхайм.
В этой небольшой деревушке, в которой было всего с десяток ферм, на снежном холме возвышался мой детский дом, Kinderheim. Некоторые из тех ферм были совсем древние — им было под 700 лет!
Очень гостеприимная леди пригласила нас в гостиную. Сам дом был построен в 1937 году, чтобы приютить детей немецких семей, проживающих за рубежом. Стены каждой комнаты были облицованы светлой сосной. Там жило около пятнадцати детей. Мальчики жили на втором этаже, а девочки на третьем. Общежития были оборудованы кроватями, которые складывались у стены, так что комнаты превращались в гостиную. Столовая была обставлена длинной скамейкой, расположенной под тремя огромными окнами, из которых был вид на долину Рейна. После парижских трущоб на Блум-стрит я оказалась в раю.
Мою маму представили Вильгельму Беккеру, очень красивому мужчине с темными волосами и глазами. Он тепло пожал мне руку и сразу проявил живой интерес к нашему русскому прошлому. Я помню, как он смотрел мне в глаза, как будто читал в моей юной душе, что жизнь вовсе не была со мной доброжелательна.
Всего через час после нашего приезда мама ушла. Меня познакомили с другими пятнадцатью детьми. Ужин составили бутерброды и яблочный сок, а подростки вокруг меня в возрасте от 12 до 16 лет окружили меня такой заботой, что я была потрясена.
Беккер купил мне белье, одежду, обувь и даже предметы личной гигиены. Он также послал меня подстричься и заставил меня пообещать пойти в клинику в соседнем городе, Гейдельберге, чтобы удалить кусок швейной иглы, который был вставлен в кость моего правого указательного пальца, после падения, два года тому назад.
Вскоре я был зачислена в деревенскую школу, которую господин Беккер мастерски руководил. После того, как я едва выучила русский язык во Франции, мне пришлось очень быстро выучить немецкий язык, который мне удалось освоить за год. Все это было возможно благодаря молодым людям из моего нового дома, которые никогда не переставали помогать мне в учебе. Они были для меня будто старшие братья и даже защищали от парней из деревни.
В этой деревенской школе было 42 ученика. Господин Беккера тогда был приверженцем крайне либеральных идей, и дети в его школе не боялись вести себя искренне. Время от времени он превращал свой класс в театральную труппу. Он также заменил старые школьные парты двенадцатью маленькими квадратными столиками, чтобы мы работали в небольших группах. Господин Беккер переписывался с американскими квакерами, министром образования Японии, Михаилом Булгаковым и секретарем Льва Толстого. Излишне говорить, что в эти смутные времена гестапо пристально наблюдало за ним и даже угрожало отправить его в концлагерь. Но это не останавливало Беккера. Через несколько лет после войны я узнала, что семеро моих товарищей по общежитию были евреями, которых г-н Беккер поселил, кормил и воспитывал, платя за все из своего кармана в течение десяти лет.
Что касается меня, то я жила в этой дружной семье до конца войны. Я видела, как немцы входили в Париж, и как американцы маршируют по нашей маленькой деревне. Вильгельм Беккер был единственным настоящим отцом в моей жизни и жизни многих других детей-беженцев.
Вскоре после нашего приезда в Германию моя мама вышла замуж за Костю — или Константина фон Кармазина. Его предки были из казаков, а позже получили дворянский титул, чтобы служить стране. Он также занимался генеалогией. В конце войны я переехала к ним в маленький немецкий город. В 1949 году, когда мне было 18 лет, моя мама сказала мне выйти замуж за сына босса Кости. Он был на десять лет старше меня. Меня совсем не обрадовала эта ситуация: этот человек был большим любителем кокаина. И, прежде всего, у него был роман с моей собственной матерью, которой тогда было 38 лет. Увы, порядочность не всегда определяла выбор Лилии…
Но все это меня мало интересовало — у меня были совершенно иные планы на жизнь. Я хотела работать, но после войны состояние экономики Германии осложнило поиск работы. Да и с моим статусом депортированной найти ее было практически невозможно. Годом ранее Британия только начала свою Национальную программу здравоохранения, которая гарантировала всем ее гражданам комплекс медицинских услуг, и им требовалось много медсестер для предоставления этих услуг. В апреле 1949 года, измученная сложившейся ситуацией и презрением моей матери, я решила собраться и уехать в Соединенное Королевство. Мне понадобилось не больше десяти минут, чтобы принять это решение. Мне было 20 лет.
Затем я начала работать в больнице на 100 коек в Мейденхеде, в 40 километрах от Лондона. В первый год мои коллеги отказывались передавать мне соль во время обеда и делали мелкие пакости.
В 1953 году я вышла замуж за Майкла Маркотти, который работал волонтером в больнице. Позже я получила английское гражданство и паспорт, что заменили мой прежний документ — карту немецких депортированных. Моя мама вскоре заболела. Будучи молодой невестой, я отправилась в ее дом в Эссене, немецком городе на голландской границе. Я присматривал за ней много месяцев. Она умерла от рака легких год спустя.
Несколькими годами ранее мой отец покинул лечебницу. Ему удалось восстановить свою жизнь в Румынии, несмотря на потерю своего статуса в стране, которая стала коммунистической. Он узнал, что я живу в Англии, и связался со мной через несколько недель после того, как мне исполнился 21 год. Затем мы начали переписку на французском, русском, английском и румынском языках. Я получила пять великолепных писем, а также генеалогическое древо, восходящее к 1067 году. Я узнала о двадцати пяти поколениях прославленной семьи, величие которой я смогла оценить только благодаря этому документу. Через год коммунисты наказали моего отца за его контакты с Западом. Они отменили его пенсию полковника, а также его долю угля на зиму.
После нескольких лет передышки в Англии строительство Берлинской стены в 1961 году возродило страхи перед красными. Будут ли коммунисты снова разрушать мою жизнь? Я видела приближающиеся советские танки, я была молодой матерью — у меня было две дочери, Фиона и Анна. Я умоляла мужа забрать нас, если это возможно. Так мы отправились сначала в Канаду, а затем в Соединенные Штаты.
Впервые прием был ни презрительным, ни страшным. На новом месте мы были «образованные англичане», эмигрантами из так называемой волны «европейской утечки мозгов». Вскоре после нашего приезда я родила еще двух детей, Питера и Каринэ.
Восемнадцать лет спустя я работала переводчиком, используя все языки, с которыми моя удивительная жизнь столкнула меня. Я, Татьяна Петровна, графиня Шишко-Доленга, построила жизнь и семью, обрела важные воспоминания вдали от Восточной Европы. Хотя меня пытались «сделать русской» в детстве, я никогда не ступала в Россию. Я никогда не возвращалась в Румынию.
Оглядываясь назад, я понимаю — статус вечного беженца было очень тяжело перенести. Я боялась слухов о войнах, боялась любого насилия. Я также жила в страхе быть недостаточно мудрой, и в результате стать отверженной. Я никогда не осмеливалась просить что-либо, ни повышения зарплаты, ни лечения. Я построила свою жизнь со скрытым чувством, что я больше, чем часть любой группы. В то время как мои дети американцы, мои внуки американцы, мне все еще трудно сказать «Я американец». Трудно чувствовать себя патриотом, когда позади жизнь под столькими флагами.
